Жду новый пост

Серия «Неволшебные сказки»

Дон Хуан Тенорьо был высок ростом и изящно сложен. Дон Хуан Тенорьо был прекрасен лицом и благороден манерами. Дон Хуан Тенорьо обладал безукоризненно белыми и ровными зубами и ослепительной улыбкой. Глаза его были черными, словно севильская, ночь и такими же бархатными. И - что немаловажно - аромат, исходивший от тела дона Хуана Тенорьо, не был неприятен для женского обоняния.
Но случилось так, что все эти достоинства высокородного дона напрочь зачеркивались одним, неисправимым, увы, недостатком: голос у дона Хуана Тенорьо был писклявым, и напоминал блеянье одинокого заблудившегося ягненка. Самая благосклонная синьора, уже принявшая с десяток любовных записок и даже приподнявшая вуаль при выходе из церкви, дабы показать дону свой соблазнительный ротик и подбородок безупречной лепки, и даже согласившаяся на тайное свидание в саду или на балконе, не могла сдержать смеха, когда слушала его признания в любви. Севильские женщины снедаемы страстями и готовы подарить свою любовь даже незнакомцу, но можно ли любить того, кто так смешон? Нет, это решительно невозможно.
Дон Хуан Тенорьо страдал от множества неразделенных любовей и от сопутствующего тому напряжения физических сил  пищал все сильнее и сильнее. Вскоре голос его напоминал уже чириканье свежевылупившегося цыпленка. Бедный дон решил покончить жизнь самоубийством.
И вот, когда он стоял на высоком берегу Гвадалквивира, обнажив верную шпагу и готовясь пронзить себе предавшее его горло, ему явился черт, которых, как известно, полным полно в могущественной Испании, властительнице обеих Индий.
И свершилась сделка. Благородный дон обменял свою бессмертную душу на глубокий серебряный баритон и безупречный слух. И - как вы все уже догадались - с этого времени ни одна синьора не могла противостоять дону Хуану Тенорьо, едва заслышит его серенаду, до тех самых пор, пока он не встретился с Командором.
Правда, говорят, черт все-таки подсуропил ему, обманув, как то свойственно врагам рода человеческого, в самый последний момент, и, ниспадая в ад, дон Хуан, тщетно силясь высвободить ладонь из каменного рукопожатия, утратил свой дьявольски соблазнительный голос и верещал, точно молочный поросенок.
У каждой истории есть мораль. Какова же мораль у моей истории? Жизнь можно прожить, как сказку. Жизнь можно прожить, как песню. Выбирайте внимательно, любезные мои читатели. Ибо сказка эта может оказаться страшной, а песня – комической.

Сегодня мне опять приснился этот сон. Он всегда очень ясный, очень яркий и очень грустный. Но просыпаюсь я не опечаленная. Просыпаюсь я с сознанием, что все произошло, как следовало тому произойти. Все обязательства погашены, и никто никому ничего не должен. Вот разве что…
Меня ведь читает так мало народу. И будет совсем безопасно, если я расскажу эту историю. Вряд ли она попадет не в те руки. А если и попадет, то все уже кончено и забыто. И следы поросли травой.
Это был небольшой приморский городишко в одной из стран, расположенных на одном из новых континентов, возникших, когда не стало великой Гондваны. Как известно, произошло это тогда, когда Эру свернул все пути в кольца и обратил Арду в шар. То есть очень давно. Поэтому не имеет никакого значения, на каком из материков расположен был городишко,  в мэрию которого ворвалась как-то утром женщина средних лет, только что выпрыгнувшая из-за руля большой блестящей машины. Каждый, увидевший эту машину, сразу бы сообразил, что действие происходит в благословенные пятидесятые, когда бензин был дешев, а дамы могли себе позволить носить пышные юбки на кружевных подъюбниках кипенно-белого цвета и нитяные белые же перчатки до локтя. Сумочки тогда были непозволительно маленькими и скорее напоминали пудреницу, нежели сумочку. Вот такая-то лаковая безделица и болталась на локте женщины, пока она торопливо убеждала секретаршу мэра, что ей нужно войти к хозяину кабинета прямо сейчас и ни минутой позже.
Добравшись, наконец, до мэра, женщина глубоко вздохнула и открыла рот. Казалось бы, она должна была затараторить. Но вместо этого она заговорила звучным необыкновенно красивым голосом внятно и неспешно:
- Они скоро будут здесь. Конечно, они понятия не имеют о том, что здесь происходит на самом деле. Но у них масса самых диких теорий, и большинство склоняется к тому, что у нас расположена законспирированная шпионская база Советов. Впрочем, процентов тридцать за то, что это опять-таки законспирированная шпионская база пришельцев. И вот они (разумеется, в строгой тайне) выдвинулись сегодня, вооруженные усыпляющим газом, шприцами с бог весть какой дрянью, нервно-паралитическими гранатами и простыми карабинами. По-моему, Петер, пришло время уходить.
Мэр города, мужчина среднего роста с усталым лицом, вздохнул:
- Нам было так уютно в последние годы! И наши сады, что они сделают с нашими садами!
- Скорее всего, сады просто одичают. А вот нам будет совсем нелегко. Это не старые времена и повсюду теперь требуются документы. Социальные карточки, вид на жительство, налоговые декларации и масса прочей бумажной ерунды. Нет, Петер, на этот раз действительно пришло время уходить.
- Но как они могли догадаться, Луиза!
- Не будь дураком! Это наше кладбище, на котором никто не похоронен. Эта наша больница, в которой никто не лечится. Наше налоговое управление, которое не собирает налогов. И потом, в городе совсем нет детей. Никаких. Уже семьдесят лет. С тех пор, как они ввели статистику, жить стало решительно невозможно.
Мэр протянул руку к коммутатору и нажал самую потертую кнопку.
- Жоржетта, - сказал он, - объявляй общий сбор.
И народ, населявший город, потянулся к выглядевшему неприлично новым и неприлично стерильным зданию муниципальной больницы. Внутри больница казалась еще более странной, чем снаружи. Ее населяли блестящие шкафчики, полные склянок и картонных упаковок. Там и тут в углах стояли каталки с хромированными ручками, на которых (это было сразу заметно) никто никогда не лежал. В операционной на подносе были выложены хирургические инструменты, и солнце отражалось от их нетронутой поверхности и бросало солнечные зайчики на идеально выкрашенные стены. Да и народ, наполнявший постепенно больницу, выглядел странновато. Сразу и не скажешь, но что-то в них цепляло взгляд. Может быть, то, что среди них не было ни молодежи, ни стариков – только хорошо сохранившиеся люди средних лет. Может быть, то, что волосы у них у всех имели странный припыленный оттенок, словно кто-то собрался напудрить их мукой, но остановился, едва начав задуманное. Может быть , стороннего наблюдателя смущали их глаза – слишком ясные, слишком холодные, слишком разумные. Должно быть, городок их действительно находился на отшибе, долгое время не замечаемый властями, раз они столько лет смогли прожить, не тронутые и не потревоженные.
Все они, и мужчины, и женщины, казалось, весьма легкомысленно отнеслись к сложной ситуации. В толпе слышались смешки и шутки, кто-то насвистывал, кто-то напевал.
- Пропустите, пропустите! Лаура, подвинься, Ганс, отойди с дороги, Жан, куда ты тащишь с собой стул?
- Это настоящий готический стиль! Каштан, между прочим, мое любимое дерево!
Мэр погрозил Жану пальцем и встал, наконец, во главе толпы, которая к тому времени успела сформироваться в довольно стройную колонну.
- Вперед! – воскликнул мэр, и сопровождаемый одобрительными выкриками двинулся к регистратуре, расположенной на втором этаже. Там в углу стояли громоздкие часы, явно не представлявшие антикварной ценности, в отличие от каштанового стула. Мэр открыл часы и остановил маятник. Потом передвинул стрелки, так, чтобы часовая указывала ровно на шесть часов, но минутная почему-то показывала без четверти. Часы задумались на минутку, а затем разразились хриплым боем. В покрытой белым кафелем стене рядом с ними образовалась еле заметная трещина. Мэр снял с шеи ключ и вставил в трещину, которая тотчас же расширилась и раздвинулась, открыв проход в зал, также отделанный сверху донизу белым кафелем. Народ устремился в щель, что заняло не мало времени, так как ширины ее хватало только на одного человека. Последним протиснулся Жан, волоча за собой стул. Едва он вынырнул с другой стороны, как щель сама собой сомкнулась, и ровная блестящая стена на ее месте не вызвала бы никаких подозрений.
Они прошли через кафельный зал и оказались на лестнице, круто уходившей вниз. По мере продвижения, лестница старела, но не ветшала. Бетонные ступени стали мраморными, мраморные – дубовыми. Блестящий кафель на стенах постепенно превратился в гладкотесанные каменные плиты. Электрическое освещение сменилось смоляными факелами. Кто все это построил? В какие времена? Почему факелы вспыхивали сами собой, освещая дорогу впереди, и сами собой гасли, когда мимо них проходил последний из странников? Я не знаю. Но не одна лестница изменилась. Изменились и те, что шли по ней. Личины спали, и объявились лики. И теперь уже совершенно ясно стало, что никакие это не люди. И что годы их отнюдь не средние, тоже стало ясно. Древний многознающий народ шествовал по подземным пролетам, и каменные своды множили их нечеловечески звонкие голоса.
Вскоре лестница кончилась. Короткий тоннель в горах вывел эльфов в небольшую пещеру, где их предводитель, снова снял с груди ключ и вставил в еле заметную выщербину. Скальная порода раздвинулась. Щель была едва ли не уже, чем первая. Несколько беспечных голосов, подшучивая, предложили Жану (только теперь его называли его исконным именем) оставить стул, но он отказался. Щель постепенно поглотила всех и сомкнулась.
А с той стороны… С той стороны, естественно, была гавань. И звезды сияли на небе, словно и не было этого долгого пути вглубь под землю. И стражник, взглянув на приближавшийся к нему отряд, не стал требовать пароля, а просто указал им на ближайший корабль, борта которого ночью казались черными, но черными, конечно, не были. Тот, кого так долго звали Жаном, со стулом подмышкой, ринулся к паруснику в числе первых.
На этом кончается мой рассказ. Трещина в скале, конечно, была трещиной во времени. И ни один человек не способен ее найти, а если и найдет, не способен ее открыть, а если и откроет, не сможет пройти сквозь нее живым.
Но те люди, что ворвались в городок около полудня, до трещины не добрались и так ничего и не поняли, хотя и прошли по всем домам, оставляя после себя беспорядок и разорение. Я даже не знаю, был ли среди них хоть один, который во всей этой кутерьме обратил внимание на дивные сады, которые украшали город. Да и до садов ли им было!

Маленькую Варю дразнили в школе за то, что она не была маленькой. И еще за то, что ее мама тоже маленькой не была. И Варя, и Варина мама принадлежали к редкому, вымирающему ныне в России классу статных женщин. То есть были они крупные, высокие, стройные и ладно сложенные, с крепкими руками, округлыми плечами и прямыми спинами. Не знаю, замечали ли вы, но прямая спина, в отличие от сутулой, делает так, что человека кажется несколько больше, чем он есть на самом деле. Больше и значительнее. Вот эта значительность Вари и Вариной мамы и задевала одноклассниц девочки, а также мам одноклассниц. О! одноклассницы очень даже чувствовали, что имеют ввиду их матери, когда с хмыканьем смотрят вслед рослой женщине, и неодобрение взрослых превращалось в неприятие младших. "А Варька- корова! И мама у нее коровища!" - дразнились одноклассницы на переменах, а Варя только прямее держала спину и старалась не обижаться. Ведь обижаются на дураков только глупые люди...
Все изменилось как-то октябрьским вечером. Мама решила, что Варе пора учиться плавать и взяла ее с собой в бассейн. В воде мама оказалась еще значительней, чем на суше. В движениях объявилась невиданная грация, а белеющее в воде сильное тело было так привлекательно, что Варя неосознанно стала подражать и этим движениям, и этому телу. И незаметно для себя поплыла.
- Ты корова! И мама у тебя корова! - тощая лупоглазая Соловьева нагло встала у нее на дороге в школьном коридоре.
- Неправда, - вдруг твердо сказала Варя, - мама у меня не корова.
- А кто? Слониха? С во-о-от такой большой задницей и во-о-от такими маленькими глазками. - Соловьева показала размеры, и собравшиеся вокруг девочек одноклассники захихикали.
Варя вспомнила бассейн и улыбнулась.
- Мама у меня - кит. Большой белый кит. Она вольно плавает в огромных океанах, от арктических льдов до экватора. Она видит разные земли и весело играет в волнах. И ей нет дела до таких, как ты, - сухопутных крыс.
Соловьева задрожала и спрятала лицо в ладонях. Ей нечего было ответить - она не умела плавать, вообще боялась воды и совсем недавно перестала плакать и капризничать, когда мама мыла ей голову. Да-да - только никому не говорите! - голову Соловьевой все еще мыла мама. И мама была у нее совсем обычная, вовсе не кит. Варя сразу поняла это, едва взглянула на сгорбленные плечи Соловьевой. И ей стало стыдно за то, что она хвасталась. Так ведь оно всегда и бывает с теми, у кого мамы - киты: они стыдятся своей силы, а не слабости.

В среде волшебников - все иллюзия и кругом обман зрения. Даже привычный нам всем с детства образ могущественного колдуна и доброй феи они умудрились превратить в могучее средство запудривания мозгов и искажения реальности. А всего-то им и надо было - каждому колдуну взять в руки посох, а каждой фее - волшебную палочку. И еще время от времени потрясать ими грозно, взмахивать в воздухе и чертить псевдомагические фигуры. Вот все и поверили, что волшебство таится в этих, по правде сказать, совершенно обычных предметах. А на самом деле — это просто куски дерева. Тщательно обтесанные ветки, оправленные в серебро и украшенные ониксами ли хрусталем. Ничего не значащие в деле волшебства.
Когда я поняла эту нехитрую истину, я тут же задумалась о практическом назначении посоха и волшебной палочки. С посохом все очень просто - престарелый колдун использует его как опору, к тому же при случае им можно огреть зазнавшегося наглеца. А вот палочка? Она такая тоненькая, такая хрупкая... Если бы феи были музыкантшами, я бы решила, что они пользуются ею, как дирижеры. Но феи, в большинстве своем, плохо разбираются в гармонии, да и вообще, туговаты на ухо. И так я мучилась и переживала, и почти совсем было уверилась, что палочка вообще не имеет никакого практического применения, пока не обратила внимания на внешность фей.
А вы вообще знаете, как выглядит настоящая фея? Обычно это женщина средних лет, в пышном кринолине и с высокой, крайне сложной напудренной прической. Изредка феи носят и распущенные волосы, но при этом так сильно взлохмаченные, что совершенно не возможно разобраться, не взгромоздила ли волшебница на голову грачиное гнездо вместо шляпки с утра пораньше. В общем, феи не любят расчесываться. И оно понятно - их волосы пропитаны магией и при соприкосновении с гребнем, сделан ли он из черепахового панциря, из сердцевины ясеня, моржовой кости или из заурядной пластмассы, магия эта вырывается наружу и творится черт знает что. Вот как-то глубоко уважаемая в своем сообществе фея Сиреневого Куста решила причесаться, а в результате произошло подводное извержение вулкана, и остров, позднее ставший известным, как Атлантида, ушел под воду целиком вместе с храмами, дворцами, лачугами, домашними животными и всеми жителями.
Памятуя об этом прискорбном случае, феи навсегда позабыли о расческах. Понятное дело, в их пышных волосах со временем завелась масса неприятных насекомых, от которых кожа ужасно зудит. Но нежные пальчики фей не в состоянии добраться к ним сквозь ту паклю, которая покрывает их головы. Милые волшебницы очень страдали, но одна из них, самая догадливая, приспособила палочку для того, чтобы почесывать страдающие места. Со временем эта удачная придумка широко распространилась, а палочки, которые, естественно, искрили при соприкосновении с волосами, в народе получили славу волшебных.
Кстати, и тут не обходится без происшествий. Взаимодействие палочек и волос нередко приводит к незапланированным чудесам. Но такие мелочи, как превращение принца в чудовище или погружение красавицы в сон уже давно не смущают многоопытных фей. У них всегда есть наготове младшая дочь купца или королевский отпрыск, готовые исправить их оплошку поцелуем истинной любви.

Патрон пролежал в земле семьдесят пять лет. Патрон был стар, никуда не годен и несчастен. Он не исполнил своего предназначения. Он был рожден для убийства, но каким-то образом оказался в этой глинистой луже посреди брянского леса, где и пропадал уже целую человеческую жизнь. Кто знает, может именно столько лет и прожил тот мужчина (патрону представлялся именно мужчина, здоровый, крепкий деревенский парень), сердце которого так и не удалось остановить патрону.
Патрон лежал на косогоре, вымытый наружу недавними дождями, и страдал.
- Страдаешь? - спросил дрозд, приземлившись рядом с патроном.
- Чего пристаешь? - угрюмо ответил патрон, - летел себе куда-то, ну и лети.
- Чудак ты! - Воскликнул дрозд. - Жизнь прекрасна, солнышко светит, впереди еще столько дней лета, а ты страдаешь. Вон, незабудки вокруг тебя цветут и гоноболь завязывается, а ты страдаешь.
- Легкомысленное ты создание! - вздохнул патрон. - Тебе не понять, как это, когда не выполнено самое главное. Вот у тебя что самое главное?
Дрозд подумал, наклонивши голову вбок, и сказал:
- Свить гнездо и кормить самочку, пока она сидит на яйцах. А еще - тут у дрозда перехватило дыхание, и он всхлипнул - петь и летать.
- И я тоже должен был петь и летать,  а вместо этого валяюсь тут в грязи.
- Бедолага ты, - вздохнул дрозд, - но, пожалуй, я могу тебе помочь.
Взял патрон в клювик, поднялся в небо и полетел. Вместе с ним, естественно, летел и патрон. Но это был совсем не тот полет, которого жаждало его сердце. А дрозд был счастлив: он помог неведомому ему грустному существу обрести радость. От удовольствия дрозд приготовился запеть, вдохнул полной грудью... Подавился и умер.
Безжизненное тело свалилось на землю, а в горле его успокоился наконец исполнивший свое предназначение патрон.
И оба они попали в рай. И птица, и патрон. Почему дрозд? Потому что пожертвовал собой ради ближнего своего. Почему патрон? Вот не знаю. Видимо, тоже было за что.